Мысль

Мысль завертелась, закрутилась, сделала резкий кульбит, поскакала на одной ножке. Савва Аркадьевич разочарованно покачал головой - не удержал! Её, единственную, драгоценную, наполненную смыслом - не удержал.
На том конце телефонного провода кто-то молчал, сопел в трубку, терпеливо ждал продолжения. Но продолжения не последовало, ибо не было его ни в невидимых проводах, ни в голове Саввы Аркадьевича, ни где-то ещё. Мысль ушла, так и не явив себя миру. Эхо неслышных шагов её на тонких ножках ещё долго позвякивало в ушах Саввы Аркадьевича.

Не в силах больше ждать, он положил трубку и повернул голову в сторону музейной смотрительницы.
Аделаида Степановна с немым укором наблюдающая за странным посетителем, опасливо глянула на старинный аппарат.
- Руками трогать нельзя, - вкрадчивым голосом сообщила она ему. - Положен штраф.

- Я оплачу, - взволнованно прошептал ей Савва Аркадьевич. - Я всё оплачу! Родимая моя!

И он вдруг подхватил удивленную женщину на руки, поднял её повыше и закружился по залу. Старушка смущенно отбивалась, пытаясь высвободиться. Затейливо повязанный вокруг шеи шелковый платочек развязался, оголив беззащитную старческую шею. Серьги в ушах покачивались в такт движениям.

- Милочка моя! Вы даже не представляете… А, впрочем! - огорченно махнул он рукой, и, поставив ошарашенную старушку обратно на пол, решительно направился к выходу.

Тяжелая, отполированная до глянцевой черноты, трубка, брошенная впопыхах на рычаг, вдруг ожила, завибрировала, поперхнулась.
Аделаида Степановна поднесла её к уху и с удивлением всплеснула руками: «Батюшки Святы!»

На том конце давно неисправного аппарата, доживающего свой век в
этом богом забытом провинциальном музее, детский голосок бодро о чём-то рассказывал, требовал внимания, звал папу, звонко смеялся.
Затем раздался щелчок, мальчик отключился, и тут же послышались громкие прерывистые гудки.

Пожилая женщина обмякла, одной рукой пытаясь нащупать несуществующий крестик, а другой разыскивая в кармане валидол.

И тут мысль, та самая мысль, явилась прямо перед ней, завертелась, заклубилась, высоко подпрыгнула - попробуй ухвати, и понеслась прочь.
Все дальше и дальше - мимо Саввы Аркадьевича, спешащего прочь из музея к автобусной остановке, мимо скучающей кассирши, подкрашивающей губы блеклой рыжей помадой, мимо уставшей гардеробщицы, прикорнувшей на стуле под газетным листом с кроссвордами, мимо двух юных школьниц у входа, отбившихся от своей группы ради сиюмитного селфи.

Мысль хохотнула, подмигнула, взвилась ввысь - прямо туда, под самые небеса. Словно упругий детский шарик, наполненный гелием, отпущенный маленьким именинником в честь его очередного дня рождения.

Савва Аркадьевич неожиданно остановился, поднял голову, провел рукой по волосам, и ему нестерпимо захотелось весны, желтых акаций и мороженого. Того самого, обычного Ленинградского эскимо за 22 копейки, которое по выходным ему всегда покупал папа.